Видеолекторий

Владимир Костин: «Просто так на полку в литературе не встанешь со своей книжечкой – нужно что-то уметь»

В конце января мы встретились с известным томским писателем, финалистом конкурса «Большая книга» Владимиром Михайловичем Костиным и попросили его рассказать о своих книгах, а также интересных случаях, связанных с ними. Полную видеоверсию встречи вы можете посмотреть ниже, а в краткой текстовой версии мы собрали только основные моменты. Итак, слово нашему гостю.

Владимир Михайлович Костин в Томской областной библиотеке им. А. С. Пушкина

– Я уроженец города Абакана республики Хакасия, 50 с лишним лет уже живу в Томске, где окончил Томский университет. Работал на филологическом факультете, кандидат филологических наук, доцент, лауреат премии «Лектор ТГУ», лауреат телевизионной премии «Человек года», лауреат премии Василия Макаровича Шукшина, финалист известного конкурса «Большая книга», где в читательском восприятии я занял второе место.

Писателем я хотел стать еще в детстве. Дело в том, что я по происхождению человек из семьи интеллигентов в первом поколении, и так удивительно получилось, что мама у меня была филолог, папа историк, тетушка филолог, дядюшка историк – это по сибирской ветви, а по ветви европейской, воронежской, дядя филолог, тетушка филолог, другая тетушка тоже филолог. То есть тут деваться просто было некуда в этом отношении. У нас была неплохая домашняя библиотека: и у папы, и у мамы был хороший вкус. В детстве я много читал. Еще у меня были замечательные соседи: библиотекарша одна, у которой была великолепная библиотека из списанных книг, и очень хороший филолог, который жил этажом ниже. У него была блистательная библиотека по подбору, он заканчивал московскую аспирантуру и тоже меня наставлял, наверное, какую-то живость во мне ощутив: «Володя, а ты можешь и писателем стать».

Тогда стать писателем было очень даже почетно. Тиражи были большие, книги издавались прекрасные – это была эпоха оттепели. И оттепели мое поколение обязано очень и очень многим. Ведь не секрет, что человек, которого тянет к художественному творчеству – словесному, живописному, музыкальному – часто оказывается в ситуации сугубого непонимания, непрочтения его современниками. Так люди гаснут. У человека начинается депрессия, он что-то пишет, его читают, не понимают или, наоборот, хотят похвалиться перед ним своей эрудицией, тонкостью своих суждений, как правило, это все начинается в молодости, молодые люди очень категоричны в оценках, они могут и Пушкина обругать последними словами. Но в оттепели читали очень много. На советской Руси было два культурных взрыва: один был в 1920-е годы, когда не только поэты с Ленинграда или Москвы, а из самых захолустных городов огромной страны привлекали к себе внимание аудитории. Телевизора не было тогда, интернета тем более, а люди мечтали о новой жизни. Им еще верилось тогда, что она будет прекрасной, что преодолеем последствия гражданской войны, и все будет хорошо. Изумляют воспоминания 1920-х годов, вот эти набитые народом залы, и не только молодым, хотя в основном им. Сидят на ступеньках, подоконниках, стоят в зале, чтобы послушать очередного поэта. И такой же взрыв произвела и оттепель, когда, как вы знаете, кончилась эпоха Сталина. Очень много читали тогда, в том числе и дети. Хорошо помню очереди даже в маленькую районную библиотечку. Это был настоящий читательский бум. И тиражи были: 50 тысяч для поэтической книги – это средний стандартный тираж, 100 тысяч для прозаической книги. Но были и такие издания, когда классику, скажем, издавали тиражами просто сумасшедшими. У меня дома стоит собрание сочинений Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина, вот эти 10 томов его избранного, я посмотрел, какой тираж был и изумился: миллион триста тысяч экземпляров. «Роман-газета» выпускался тиражом в три миллиона. Сейчас средний тираж 3-5 тысяч для москвичей и тысяча для нас, людей провинциальных. Потому что, как горько говорят многие сегодняшние интеллигенты, писателей стало больше, чем читателей. Наверное, преувеличение, но что-то похожее на это есть.

Много читали поэзии и хорошо в ней разбирались в 1960-е годы. В XIX веке были «шестидесятники» и в XX веке тоже. Яркие поэты, звезда которых часто сгорала очень быстро, хотя они были популярны. Но ведь и в «серебряном» веке читали Бальмонта, других поэтов, которых сейчас никто и не помнит толком. Одно дело мода, а другое – прорубить себе, так сказать, ущелье в вечность. Например, в знаменитой плеяде поэтов, таких как Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава, Рождественский – те, кто были тогда популярнее всех, сейчас почти забыты, их не читают или помнят по песням, тексты которых они сочиняли. А остались-то по сути другие люди, которые не были так популярны. Вот Окуджава остался, Самойлов, Тарковский Арсений, Заболоцкий, ушедший из жизни в 1958 году… Заболоцкий – один из самых моих любимых поэтов XX века. У времени свои критерии, конечно. Но писателем было быть престижно. Это был уважаемый человек, у тебя выходили красивые книжки, над которыми хорошо работали художники, большими тиражами. Ты получал гонорар за книгу, мог накопить силы и впечатления, чтобы написать следующую книгу, а не подрабатывать.

Если возвращаться к моим потугам стать писателем, я, естественно, поступил на филологический факультет Томского университета. Потому что тот сосед с чудесной библиотекой, Виктор Алексеевич Федченко, говорил мне: «Езжай в Томск, не придумывай». Я хотел было в Историко-архивный институт ехать. «Не поступишь, там одни блатные, дети всяких чиновников партийных, прежде всего, дочери. Езжай в Томск. Томск – отличное место. Отличный университет». Я приехал и убедился в этом – да, действительно. Я проработал на факультете 20 лет. В 1991 году даже получил премию «Лучший лектор Томского университета». Я читал первую треть XIX века, защищал диссертацию по Жуковскому и моему любимому Александру Сергеевичу Пушкину. Я поэтому ездил в Москву, но прежде всего – в Питер, в Пушкинский дом. Я держал в руках рукописи Пушкина, Жуковского. Это очень сильное впечатление. Трепет был в руках, как с очень сильного похмелья. По-другому быть не может. Это, конечно, было важно, потому что уже тогда я начал понимать (это был опыт и моих родителей, и родственников, и мой личный), что просто так на полку в литературе не встанешь со своей книжечкой – нужно что-то уметь.

В книгу «Небо голубое, сложенное вдвое» вошел десяток рассказов, 3-4 из которых мне до сих пор по душе, они получились: та же «Ласточка с весною» или «Покорение холма». Книга была встречена достаточно хорошо. Я понял, что какая-то своя аудитория у меня появляется. Но уже в 1996 году, когда я заканчивал эту книжку, я понял, что несовместима будет дальнейшая научная деятельность и писательская. Во-первых, не было бы времени и сил на это, а я начал писать докторскую диссертацию по «Евгению Онегину». А во-вторых, вдруг понял, что жизнь-то я плохо знаю, людей плохо понимаю. Я осознал, что нужно что-то еще.

В «Небе голубом, сложенном вдвое» какие-то мои личные впечатления, где-то поработала фантазия, там много автобиографического. Мы делаем себя или лучше, или хуже в качестве лирических героев прозаических и поэтических вещей.

Получилось так, что мои бывшие ученики – Марк Минин и Андрей Остров – известные томские журналисты, позвали меня на студию телевидения. А что такое работа на телевидении? Это надо объездить всю область, увидеть разных людей. В Петербурге я снял два фильма – о Михайловском и о пушкинском Петербурге. Две серии снял о староверах. Довольно быстро я освоил средний жанр – 20-минутка, иногда больше. Об истории Томского университета я снял часовой фильм. Это было мне интересно: и люди, и книги – все поворачивается какими-то новыми аспектами. Я очень рад, что у меня есть такой опыт.

Со следующей книгой – «Годовые кольца» – была история любопытная. Я стал пробовать укрупнять жанр: стал писать повести. Тут несколько повестей, за которые мне не стыдно, и новые рассказы. Писал я это тоже порядка десяти лет, слишком много было отвлечений на работу. Эту книжку, дав почитать своим близким товарищам, я решил послать на конкурс. По телевидению объявили, что есть такой конкурс «Большая книга» – вроде как самый главный литературный конкурс в стране. Дай-ка я пошлю, попробую. И вдруг мне потом звонят из Москвы и говорят: «Вы в длинном списке». То есть в лонг-листе премии. Там оказались многие известные люди, которые в финал не попали. Затем мне звонят и говорят: «Вы – в финале!» Я чуть с ума не сошел. Это, конечно, была мечта – что тебя признают, что тебя будут читать еще, что не зря ты работал, жертвовал здоровьем, потому что это все бессонные ночи. Моя книга очень понравилась Станиславу Борисовичу Рассадину – на мой взгляд, лучшему критику 1960-2000-х годов. Полвека он царствовал наряду еще с несколькими хорошими критиками. И он вдруг сказал, что для него открытием стала моя книжка и что он потрясен силой и оригинальностью таланта. Ну, я думаю, что он что-то, конечно, преувеличил: может быть, для него это был новый человек из нового пространства и времени. И потом была смешная история, когда он подошел при награждениях ко мне поговорить, а я не знал, что это он. Я бы конечно, его обнял, поцеловал, поносил бы на руках, но я же этого не знал. И только потом, когда меня Алексей Николаевич Варламов спросил: «О чем ты разговаривал с Рассадиным?», я совершенно офонарел. В общем, я занял четвертое место в общем списке и второе место в читательском голосовании. Мне повезло, но я это и заработал.

Затем прошло четыре года, я написал первый и пока единственный свой роман «Колокол и Болото». Он на томском материале. Он в каком-то смысле мифологизирует Томск, а в каких-то разделах своего материала я пытался восстановить исторические истины. «Колокол и Болото» читательскую аудиторию здорово увеличил, очень много было откликов. Долго я не мог написать начало романа, целый месяц думал, какой у меня будет первый абзац. А первый абзац – это ритмика всего романа, образный уровень. И когда этот абзац появился, я начал бешено писать. Мне, наверное, времени не хватило: как трудно мне далось начало, так трудно мне дался и эпилог романа. Половина читателей ругали меня за то, что финал открытый, а половина читателей, наоборот, говорили: «Открытый финал – и хорошо! Герои, как и в «Евгении Онегине» выходят в жизнь». В итоге я написал роман, издал его, а в новой книге, которая скоро выйдет, я написал отдельно эпилог.

А Шукшинскую премию получила следующая моя книжка – «Коробок». Это 2018 год. Здесь у меня повесть, несколько рассказов и большой очерк о Томске в 1890-м году. Как вы знаете, именно в этом году приезжал Чехов в Томск. Он, можно сказать, «летел» на Сахалин через половодье и очень нелицеприятно отозвался о Томске вслед за Гариным-Михайловским. Это привело к взрыву местного самосознания. Я исследовал эти обстоятельства, каким на самом деле был Томск. Я страшно увлекся: сбором материала, его определенной классификацией, распределением по рубрикам тематическим.

Хорошая традиция в Барнауле – издавать «Избранное» автора, который получил Шукшинскую премию. За это Барнаулу огромное спасибо. Сюда вошло несколько новых произведений. Я, конечно, был очень доволен.


Костин, В. М. Дозорная пчела : проза и стихи. - Томск, 2020

И последняя по счету книжка (сейчас, повторюсь, готовится седьмая книга) называется «Дозорная пчела». Думаю, что феномен дозорной пчелы известен людям. Дозорная пчела – это самая первая пчелка, которая вылетает из улья, облетает окрестности, смотрит – холодно/жарко, мокро/сухо. Здесь с некоторой претензией авторской, что он тоже дозорная пчела или что-то в этом роде. В книгу вошел «Колокол и Болото», потому что люди просили переиздать роман, а дальше там – новые рассказы. И главное, что на старости лет я совершил преступление – мне уже было за 60, когда я начал писать стихи. Обычно-то начинают со стихов, потом заканчивают прозой. А тут меня понесло. Где-то я для себя это объяснял тем, что мне осталось мало времени для творчества, что хотя бы так – что-то сочинить, придумать, чтобы разыгралась фантазия, успокоилось сердце. Прозу писать тяжелее, чем стихи. Ну что такое стихотворение? Одна-две странички. А потом я стал все серьезнее относиться к этому. Начинал-то, конечно, со всякого рода шуточных стихов, обращенных к товарищам, не всегда приличных даже, потому что товарищи – мужчины. А тут написал стихотворений 50, наверное, и где-то остался доволен не качеством стихов – потому что до сих пор не понимаю, хорошие у меня стихи или плохие – а тем, что я этим позанимался.

Я должен написать еще один роман хотя бы – о нашем томском Севере. И хочу еще одну поэтическую книгу написать. Во мне есть какое-то убеждение, может, это слишком нахально я говорю, что я пригожусь, а значит, должен написать.

Обязательно посмотрите полную видеоверсию встречи с Владимиром Костиным:

Организация интервью, фото- и видеосъемка: отдел электронной библиотеки ТОУНБ им. А. С. Пушкина, январь 2024 года

Заметили ошибку в тексте?